Но в той поездке по старой памяти мы тусовались вместе, и во второй же вечер вместе со всей компанией потащились в ресторан, то ли «Девичью башню», то ли «Караван–сарай», и лихо отплясывали, ели какие–то местные кебабы, пили водку, вместе курили с местным красавцем, недавно вернувшимся из тогда еще шахского Ирана, и вместе вернулись в свою странную гостиницу–пароход, где нам пришлось разойтись по своим номерам/каютам.
Мужчины с мужчинами, женщины — с женщинами.
А утром, когда с тяжелой головой я продрал глаза и увидел, что все мои сослуживцы ушли опохмеляться, она пришла и сказала, что у нее начались месячные, но она может отсосать, если мне хочется.
Мне хотелось и я забыл про похмелье.
— Только ты встань, — сказала она, — у тебя тут койка неудобная, я лучше буду делать это сидя!
Я встал, прямо напротив был иллюминатор. За ним плескались невзрачные утренние волны. Поудобнее взявшись руками за верхнюю койку, я предоставил свое хозяйство в ее полное распоряжение, а сам смотрел, как глуповатая местная чайка что–то пытается найти в этих сероватых, покрытых нефтяной пленкой водах.
Минет с видом на Каспийское море…
Она сосала очень долго, и я с трудом, но кончил.
В следующий раз я увидел номер пятый тогда, когда летел за седьмым экземпляром коллекции — морем Аравийским, но до этого был еще номер шестой.
Море Азовское.
Летом, после Чернобыля, нас с женой понесло к ее друзьям в Мелитополь, отчего–то решили, что там меньше радиации, чем в Крыму, куда собирались вначале.
И на берегу своего шестого моря я вдруг понял, что буду писать свой первый роман.
До этого я писал рассказы, повести и вообще какую–то прозу.
А тут решил, что надо бы писать роман, и сел за него — через два года.
То был еще «псевдороман», потому что истории надо уметь не только рассказывать и записывать, но и придумывать.
И этому тоже надо учиться.
Но «История Лоримура» начинается с того, с чего возникло желание ее написать — с тела небольшого мертвого дельфина, найденного мною утром на пляже.
Оно лежало метрах в трех от воды, сизо–голубое, с большой, рваной раной на боку.
Дельфин был уже мертв, но глаза у него были открыты — незрячие, помутневшие глаза, в которые было больно смотреть.
И я отвернулся.
Потом мы с женой пошли на завтрак, а когда вернулись, то дельфина уже не было — то ли тело волнами смыло обратно в желтоватые и чересчур в то время года теплые воды Азовского моря, то ли что еще, но я внезапно понял, что больше родных морей мне не видать.
Так и вышло.
Хотя и пятый, и шестой номера тоже уже — заграница, только ближняя.
Я предпочитаю дальнюю.
Коллекцию надо расширять.
Итак:
№ 7 — Аравийское море,
№ 8 — Красное,
№ 9 — Средиземное,
№ 10 — Эгейское…
№ 11 постоянно находится под вопросом, от того, какое море будет под этим номером, многое зависит, если Андаманское, то затем может появиться Южно — Китайское, а если Северное? Но когда с № 11 все станет ясно, то я обязательно продолжу описание экспонатов.
И еще одно: дочь обещает, что когда совсем вырастет, то купит нам с матерью домик где–нибудь на теплом побережье, может, это действительно произойдет и в моей коллекции появится лучший, хотя и последний экземпляр.
8. Про обваренную ногу и груди Мальвины
Когда я поступил на первый курс университета, то у меня появился друг по имени Даманский.
Точнее, он так себя называл, имя/фамилия у него были другие, но быть Даманским ему нравилось больше — якобы, он там служил, на этом острове.
http://www.hrono.ru/sobyt/1900sob/:
«Даманский — советско–китайский пограничный конфликт 1969 года из–за острова на реке Уссури (длиной около 1700 м и шириной 500 м), в районе которого 2 и 15 марта 1969 г. произошли бои между советскими и китайскими войсками. В ночь на 2 марта 1969 г. 300 китайских военнослужащих скрытно заняли Даманский и оборудовали там замаскированные огневые точки…»
Далее подробно расписано, как происходили все эти события, включая применение «ракетных установок «град», удар которых решил исход сражения. Значительная часть китайских солдат на Даманском (более 700 чел.) была уничтожена огненным шквалом…», но про моего приятеля нет ни строчки.
И ни строчки нет про то, что в эти самые мартовские дни китайское радио каждый день начинало свои программы такими словами:
«Доброе утро, жители города Владивостока, временно оккупированного Советскими войсками!»
Жители города Владивостока нервничали. Самолетные билеты из касс пропали, как пропали и железнодорожные.
Наверное, единственной, кто даже не помышлял бежать в кассы, была моя матушка.
Все равно мы никуда не могли поехать в эти дни — как раз перед восьмым марта я обварил ногу.
Мне велели купить и вскипятить молоко, я его купил — как сейчас помню, два литра.
И поставил кипятить.
В стеклянной прозрачной жаропрочной кастрюльке. Или жароустойчивой?
В общем, хрень такая из специального стекла.
Молоко закипело, начала подниматься пенка.
Я снял кастрюльку с плиты и поставил на стол, не заметив, что он был мокрым — наверное, я что–то пролил и не затер, бывает.
Под кастрюлькой что–то зашипело.
Я поднял ее и вдруг она распалась на две части.
Левая половинка была в моей левой руке, правая — в правой.
А практически кипящее молоко хлынуло мне на ногу.
На одну.
Правую.
И не просто на ногу — почти в промежность.
Чуть–чуть левее и…
КОШМАР!
Между прочим, молоко закипает больше, чем при 100 градусах Цельсия.
То ли при 102, то ли — 105…
Как потом оказалось, у меня было обожжено 27 квадратных сантиметров кожи, но тогда я об этом и не подумал.
Я швырнул кастрюльку на пол и заорал.
Дома никого не было, даже соседки.
Но был телефон, по которому я позвонил своему другу.
— Я обжег ногу! — провопил я в трубку.
— Чем? — заинтересовался тот.
— Молоком! — продолжал орать я.
— Тебе надо к врачу! — сказал друг.
— Вызови мне «скорую»! — проорал я в ответ.
— А ты сам? — удивленно спросил он.
— У меня нога… — ответил я в том же регистре.
«Скорая» приехала через полчаса.
Предположим, что через полчаса.
Где–то через тридцать минут приехала «скорая» и увезла меня в больницу.
Когда же я вернулся домой, то мать с отчимом все еще отмечали грядущий день восьмого марта.
Соседки тоже не было, я проволокся на одной ноге — вторая, намазанная жутко вонючей мазью, была запелената в немыслимую кипу бинтов — до комнаты родителей, включил на полную мощность радиолу, именуемую «Ригондой», и в состоянии тупой и неприглядной прострации начал слушать болгарскую пластинку с песней некоего Эмиля Димитрова
«О, бэйби, бэйби, бала–бала!».
Музыка вопила так громко, что я не заметил, как пришли родители.
— Вот он, музыку слушает! — раздраженно сказал отчим матери.
Наверное, они ругались, так что он был всем недоволен.
— Сделай потише! — приказала мне мать.
— Я ногу обварил, кипящим молоком! — равнодушно сказал я и выпростал из–под одеяла запеленатую в ставшие желтыми от мази бинты обваренную ногу.
Мать заплакала.
На следующий день она поехала со мной в больницу на перевязку, а еще через день мне снимали старую кожу — пинцетом, при студентах. Доктор объяснял мне, что и как он делает, а я, чтобы не закричать от боли, гундосил себе под нос песенку «O Hippy, Hippy Shake».
THE HIPPY HIPPY SHAKE:
One, two, three
For goodness sake I got the hippy hippy shake
Yeah, I've got to shake I got the hippy hippy shake…
Ну, и так далее…
А если кого интересует, то песня эта была в репертуаре The Swinging Blue Jeans, о чем я только что узнал, сползав в интернет, тогда же я знал только две группы: The Beatles & The Rolling Stones, но про «о боже, что со мной, у меня трясучка бедер» пели и Beatles, хотя они про многое пели: —))
Или вот так:
: — ((
Но первое мне больше нравится…
Естественно, что в школу я не ходил.
Торчал дома, слушал пластинки, а вечерами ходил к соседке смотреть телевизор.
Соседку на самом деле звали Мальвиной, телевизор у нее был, как тогда и положено, черно–белый, а сама она где–то то ли работала, то ли не работала, этого я абсолютно не помню.
Зато помню, что ей было то ли двадцать восемь, то ли тридцать лет.
Мне, между прочим, было четырнадцать.
Кроме телевизора, у соседки был муж, но я его тоже абсолютно не помню, потому что его почти никогда не было дома — то ли они были в перманентном разводе, то ли он ходил в море, в общем, такой постоянно отсутствующий Буратино.
